Ведьма в Царьграде - Страница 103

103

Константин вдруг вспомнил, как у него порой изнуряюще болит в подреберье, вспомнил, как устают глаза, когда читает или пишет свои труды при свечах. Раньше такого с ним не было. Еще и одышка появилась, когда поднимался по лестнице, и на коня он уже влезает со специальной подставки, а не как ранее – одним махом. Это уже не говоря о том, что с женой он спит… ну просто спит, никаких иных желаний не испытывая. Да, стар он становится. Пятьдесят два года – это возраст, что тут говорить. А русская Эльга твердит, что силы живая вода прибавляет, вновь молодым себя чувствовать начинаешь, хвори застарелые проходят. Хорошо, если и впрямь так. Но то, что она требует…

Однако можно ведь поступить так, как до него иные базилевсы поступали, отдавая в жены иноземцам своих дальних родственниц или вообще подставных царевен. Правда, архонтесса видела его дочерей, узнать подмену сразу сможет. Но когда то будет. А воды живой Константину хотелось испробовать прямо сейчас. Сию же минуту, причем тайно ото всех, пока никто об этом не узнал, пока Полиевкт не пристал со своими нравоучениями о грехе. Интересно, а как бы повел себя сам святейший, если бы перед ним выставили такую воду? Небось бы лакал, как иной пьяница вино, а о душе только бы потом вспомнил. Но душа… Это смущало Константина… некоторое время. Разве мало старался он всю жизнь ради Церкви? Разве мало жертвовал на храмы? Мало поклонялся святыням? И он, если его года продлятся, еще успеет отмолить грех, что связался с чародейством.

– Я готов обдумать ваше предложение насчет порфирогениты, – процедил сквозь зубы Константин. – Я даю вам в том свое слово.

Ольга поняла, что это уже немало. К тому же княгиня и впрямь переживала, что, пока она тут судит да рядит, последний флакон с водой погаснет. И кем она тогда будет выглядеть в глазах императора?

Они прошли в небольшой покой с полукруглой, выводящей на галерею аркой. По знаку Константина сюда принесли хрустальные светильники, установили на столике из белого мрамора с пурпурными прожилками. Огонек в шарах-светильниках чуть колебался, освещая мозаичные полы и застывшего базилевса, который не сводил глаз со стоявшего в центре округлой столешницы канфара. Именно на него он указал, когда в покой явился Коста, а люди базилевса удалились. Коста только переглянулся с княгиней и после того, как она согласно кивнула, осторожно налил в чашу розоватую воду из последней заветной склянки.

– Ты сама сначала испей, – подозрительно глянув на Ольгу, приказал Константин.

Она развела руками.

– Не могу, августейший. Я воду уже пила перед тем, как отправиться в Константинополь, а часто ее использовать нельзя… Силу она не возымеет. Да и зачем?

– Чтобы не отравили меня.

Он сдвинул брови, поджал губы. И покосился на стоявшего в стороне Косту.

– Тогда пусть твой человек выпьет!

Ольга пожала плечами. Ишь, отравы опасается. Ну где его ум, о котором столько слышала? Разве осмелилась бы она на такое, особенно тут, в Палатии, где все так трясутся над особой божественнейшего и где, случись с ним что, никого бы из русов не пощадили. Разве затем она прибыла?

– Глотни, Коста, тебе не впервой, – обратилась она по-русски к волхву, указывая на канфар. – Ты ведь среди печенегов без живой воды жил, вот и испей. Только не все, не забудь и с этим петухом напыщенным поделиться.

Коста послушно взялся за выполненные в форме крылышек ручки чаши, губы его чуть шевельнулись, когда заговор нашептывал, потом сделал глоток. Император глядел на него, взволнованно теребя на груди парадную цепь с медальонами-образами. Видел, как этот худой, изможденный рус отставил чашу, вытер рукавом уста. Повернулся к княгине – и глаза его вдруг засияли… Смотрел на Ольгу, как иной верующий на икону, даже слезы выступили.

– Матушка княгиня. – Он пошатнулся, прижав руку к сердцу. – Люба ты мне, век служить тебе буду, жизни для тебя не пощажу! Все для тебя одной! Ибо ты и солнышко мое, и луна моя, и ладо мое вечное. Ненагляда моя!..

Сказать, что Ольга была поражена, – ничего не сказать. Еле смогла вымолвить по-русски: ошалел, что ли? А Коста уже на колени рухнул, руки ей целовал, слезами обливался. И все твердил, что он и живет лишь для того, чтобы ей услужить, чтобы увидеть порой хоть издали, хоть изредка.

– Что с этим мужем происходит? – медленно, с надменностью спросил император.

Что тут скажешь? Ольга резко отстранила Косту, жестом указав ему на дверь. Он пятился, не сводя с нее влюбленного взора. Эко его проняло! А ведь обычно замкнут был, слова лишнего не скажет. Но слуга всегда был верный. Может, и в самом деле влюбился одинокий? Даже жалко его стало.

Константин смотрел вопросительно, и Ольга, тщательно подбирая слова, стала пояснять: мол, так всегда бывает после чародейской живой воды. Силы-то удесятеряются, страсти кипят. Вот ее человек и стал просить… Ну, молил, дескать, не делиться с иноземцем священной водой, не давать исконное русское чудо чужому…

Она не договорила, когда Константин схватил канфар обеими руками и залпом осушил до дна одним глотком. Ему показалось, что воды было слишком мало, он уже пожалел, что велел отдать драгоценную жидкость какому-то старообразному русу. А на вкус она была… Ну, травами слегка отдавала, будто настой. Император провел языком по небу, по губам, пробуя определить ее вкус. Горьковатая? Или душистая? Быстро выпил, не разобрать теперь.

Константин повернулся к княгине. Ольга тоже с интересом вглядывалась в него, выискивая перемену. Глаза его были темными, как и ранее, проницательными, однако теперь в них читалось легкое изумление, которое сменилось восхищением и каким-то особым ярким светом. Казалось, он хотел что-то сказать, но не сказал. Просто набрал в грудь воздуха и теперь, замерев, разглядывал стоявшую перед ним язычницу как некое чудо невиданное. Сам же думал: «Ах, какие глаза у русской Эльги – чисто облака в грозовой день над Константинополем. А ресницы…» Он и ранее ими любовался, как и ее губами, так походившими на спелые вишни. Верхняя губа тоньше, нижняя полнее и сочнее… с такой очаровательной ямочкой под губой. Вот бы испробовать их вкус! А потом… Потом сжать бы это статное тело в объятиях, смять… Наверное, живая вода действительно удесятеряет силы, ибо Константин вдруг почувствовал нестерпимое желание обладания, внизу живота и в паху разлилось тепло, член его стал подниматься… Император быстро сел, сдвинул колени, стараясь скрыть свое смущение, заерзал на покрытой ковром скамье.

103