Ведьма в Царьграде - Страница 108

108

Увидев, как замкнулся Роман, она не сказала больше ни слова. Ничего, пускай копит в душе обиды. А она постепенно, осторожно и ненавязчиво будет внушать ему нужные мысли, пока не добьется своего. И однажды он подчинится ее уговорам, а там и сам поднесет слишком зажившемуся отцу чашу с отравленным зельем, какое она настаивает у себя в покоях. Зелье мудро состряпано, смерть от него будет медленная и верная, никто ничего не узнает. А что у них получится, Феофано не сомневалась. Русская ведьма ей то верно предрекла.

Пока же весь Палатий бурлил, обсуждая новость: Константин Багрянородный увлекся языческой архонтессой! И это было нешуточное увлечение, если он ездил с ней на верховую прогулку, самолично отправился показывать гостье имперские зверинцы под арками ипподрома, совершил с ней катание на хеландии по Мраморному морю, и они кормили чаек во время плавания. Потом Константин показывал архонтессе другие императорские дворцы – Вуколеон, Дагисфей, Манганы. А когда состоялся день скачек, русская Эльга была приглашена в императорскую ложу Кафизму, и Константин именно ей позволил взмахнуть белым полотнищем, давая знак к началу забега квадриг. Небывалая милость!

Ольга сама была поражена вниманием к ней императора. Ей льстило подобное расположение Константина, удивляло, что он, еще недавно такой надменный и пренебрежительный, теперь, казалось, готов был прислушиваться к каждому ее слову, выполнить любую прихоть. Ей понравился золотистый белогривый скакун в дворцовых конюшнях – и на другой же день этот конь в драгоценной сбруе был отведен к ее подворью у Святого Мамы. Залюбовалась Ольга в Палатии полированным серебряным зеркалом в позолоченной овальной раме – его тут же сняли со стены и отнесли к ней. Но когда княгиня заикнулась, что ей пора возвращаться, что многие из ее купцов уже распродали товар и говорят, что надо ехать на Русь, лицо императора потемнело. Пусть едут, сказал, но госпоже Эльге надлежит еще побыть гостьей Византии. И если ей не любы болгары, заметил Константин, то он готов отказаться принять их посольство, – что и сделал, даже дары не принял. А вот вскользь сказанное Ольгой слово о епископе Адальберте привело к тому, что Константин пышно принял германцев. После аудиенции долго рассказывал княгине, какую силу набрал в своих землях их король Оттон, что однажды он может стать великим правителем. И даже хорошо, что Константин заключил с германцами мир. Империя тогда богатеет, когда она в добрососедских отношениях с иными державами, когда люди заняты созиданием и приумножают свои богатства, не опасаясь войн и набегов.

Он говорил мудро, во многом разбирался, и княгине было интересно с ним. Ведь и она тоже долго добивалась мира, брала под свою руку непокорные племена, устанавливала единые законы, строила крепости на неспокойных границах. Она поведала об этом Константину, и он глядел на нее с все возрастающим восхищением. И уважением. А еще он постоянно испытывал не проходящее в ее присутствии желание, и только заученная за многие годы привычка скрывать свое вожделение как проявление греховной человеческой сути удерживало Багрянородного от дерзкого жеста, желания касаться ее. Он заставлял себя отводить глаза, чтобы она не поняла, какое страстное томление им владеет, как безмерно он хочет, чтобы она всегда была рядом. Чтобы была так близко… как он не был ни с одной женщиной, кроме своей жены.

Ольга, как женщина, давно поняла это. Однако, будто опасаясь чего-то, старалась убедить себя в обратном. Как-то даже сказала Свенельду:

– Сама не пойму, что с ним происходит. Словно морок на него навели, будто недуг любовный. Так и ловит мою руку, слова цветистые говорит, и при этом – при всей его гордыне непомерной! – голос у Константина срывается, дрожать начинает. Удивлена, как это августейший еще не притиснул меня где-нибудь в переходах, словно влюбленный отрок теремную девку. И глаза у него горят, как у иного молодца на Купалу. Хорошо еще, что по их обычаю он и шага не ступит, чтобы целый отряд этих евнухов-скопцов за ним не пристроился, охранники и чиновники всюду следуют, да еще и женщины императрицы снуют, будто хотят уличить его в неподобающем.

Свенельду не были по душе такие речи. Тем более что он сам не мог сопровождать Ольгу во время этих приглашений ко двору. И не только потому, что его-то как раз не звали – у него хватило бы дерзости пойти, не отставая ни на шаг, даже императора потеснить, если понадобится, – однако Свенельда почти каждый день вызывал Никифор Фока. То на очередной смотр войска пригласит, то на охоту, то просто попировать да поглядеть выступления мимов. Варягу эти кривляния мимов мало нравились – скоморохи на Руси и то живее пляшут да и трюки ловчее вытворяют. Но все же, сблизившись с Никифором, он мог лучше разобраться, что у ромеев за войска, приметить что-то для себя, чему-то подучиться. А Ольга все с Константином разгуливает. И Свенельд говорил ей, пряча в глазах ревнивый блеск: мол, ты не просто хлопай ресницами при этом царе ромейском, а помни, что его милость – это лишь повод внести в прежние договоры с Русью новые уклады, на выгодах торговых настоять.

Ольга соглашалась, говорила задумчиво:

– Назавтра мы с Константином отправляемся смотреть, как кроют позолотой купола храма Святых Апостолов. Вот я и рассчитываю улучить там миг и переговорить с ним о сватовстве Святослава к его Феодоре.

И, улыбнувшись каким-то своим мыслям, добавила:

– Думаю, если посмотрю на него понежнее, станем мы сватами и родичами с августейшим. Не откажет он мне. Я это чувствую. И знаю.

108